Биографические записи Владимира Лобанова. Наша мама

Мне, ребёнку, и война была не в тягость, другое дело наша мама. В начале войны маме было всего 35 лет. Цветущий возраст, но пришёлся он на тяжкое время. И все невзгоды обрушились на неё одну. Только к концу войны мы, старшие в семье, стали достаточно взрослыми, стали помощниками мамы. Первые и самые тяжёлые годы мама была одна. Пятеро иждивенцев, беспомощных детей на одну женщину — это слишком много. 

Я знаю, что нас спасла мама. Она спасала нас не только тем, что добывала пищу, одежду, топливо. Главным козырем у мамы был её лёгкий характер. Человек незлобивый, мама невольно передавала черты своего характера нам, её детям. Её очень хорошо характеризует такой эпизод.

В разгар голодного лета 1943 года в Читу приехал цирк под управлением Владимира Дурова. Мама достала четыре билета, и все мы пошли пешком в город. Представление было великолепным и запомнилось на всю жизнь. Однако спектакль окончился, а это был дневной спектакль, и мы все голодные пошли домой. По дороге зашли на работу отца, и мама очень долго ходила по конторе в надежде добыть хотя бы мешок лузги, которую мы могли бы получить по дороге домой. Все мамины хлопоты были напрасными, и мы с улицы Калинина поплелись пешком в гору на Читу—I. 

Шли долго, жара была ужасающая, от голода ноги не двигались, цирк был забыт, и в голове была одна мысль: кушать, кушать, кушать. Дома есть было нечего, варить было совершенно нечего, а хлебную дневную пайку мы съели ещё утром. Настроение было отвратительное у всех, даже не столько потому, что мы ничего не ели, а от бесполезного многочасового ожидания в отцовской конторе. 

Вот тут, видя, что дети расклеились, мама быстро кипятит воду, чем-то подкрашивает кипяток, и мы садимся «пить чай». В этот момент мама берёт свою гитару и приятным голосом поёт шутливые романсы, которых она знала множество. Мы все подпевали, романсы менялись, настроение поднялось, и голод был приглушён. Назавтра получили свои 300 граммов хлеба на человека, и жизнь вошла в свою колею. Никогда в самые трудные моменты мама не выглядела растерянной, злой, ворчливой.

Терпеливость к нужде и боли у мамы была невероятная. Однажды она повезла на наших тяжеленных санях остаток капусты на продажу. На базарчике на Чите—I у неё ничего не купили. Мама поехала на базар в город. К сожалению, и там продать не удалось, и мама повезла свою тяжёлую поклажу домой, на гору, к нашему дому. На реке Читинке мама поскользнулась и упала, она сломала руку. Где одной, где двумя руками она вытянула сани до дому. Лицо у неё было серое от боли, но мама спокойным голосом попросила Бориса подёргать руку, она думала, это вывих, но, хотя Борис и дёргал со всей силы, легче не стало. Только назавтра мама попала к врачу, ей положили гипс, но от работы не освободили.

Большим несчастьем для мамы были постоянные унижения, которые ей приходилось терпеть ради своих детей. У неё был гордый характер, боль и нужду выносила легко, а унижения и несправедливости её буквально убивали.

Однажды мама шла за повозкой, на которой стоял ящик со свежим хлебом, его везли из пекарни в столовую. Неожиданно ящик открылся сзади и одна булка выпала на землю. Мама, не помня себя, мигом была рядом и схватила эту булку. Но не тут-то было. Сзади её оказалась другая женщина, которая видела всё, и тоже вцепилась в булку. Обе смотрели друг на друга, наконец, шёпотом договорились поделить булку пополам. Очень тщательно, ногтями разделили на две половины, разняли булку и разошлись молча, не доверяя друг другу. Никогда мама не сделала бы подобного, если бы она брала для себя, скорее умерла бы с голоду, но для детей готова была на многое…

Всю войну эта сцена терзала маму, она часто говорила мне: «Вовка, ведь мы с этой женщиной вели себя недостойно, рвали булку хлеба на части, как собаки, это унизительно для человека».

После увольнения мамы из редакции газеты «Забайкальский рабочий» она некоторое время не могла найти такую работу, которая позволила бы ей прокормить нас. На радио было ещё хуже. Мама пошла в комиссию партийного контроля и потребовала найти работу, чтобы сохранить детей фронтовика. Вначале ей дали буфет, но, отпуская хлебную пайку, мама перевешивала её и хотя каждому доставалось всего несколько лишних граммов хлеба, в итоге к вечеру у мамы была недостача. Мама ушла оттуда. Неожиданно ей предложили взять в руководство рабочую столовую кирпичного завода. Столовая была от нас недалеко, на Засопочной улице. 

В столовой очень умело воровали, и в результате рабочим почти ничего не доставалось. Когда маму направляли на работу, ей дали карточки на ежедневную порцию на обед на всех детей с правом получать продукты и в виде сухого пайка. С такими обедами дети с голоду бы не умерли, и мама согласилась. Ничего не понимая в торговле, но имея совесть, мама быстро добилась, чтобы в обеденную норму рабочих попадало всё, что положено. Оказалось, что в этом случае обеды были вполне приличные, рабочие были довольны. Мама уволила некоторых вороватых работниц и дело пошло на лад. Заведующей столовой мама работала до конца войны, а потом снова вернулась в редакцию.

Мама не могла прямо воспитывать в нас критическое отношение к власти коммунистов. Это не потому, что она боялась, а потому, чтобы у детей не было двойного воспитания, двойной морали — дома и в школе. В школе Советскую власть и коммунизм расхваливали до небес. Мама просто старалась рассказать правду о своей жизни в первые годы Советской власти, о жизни своих родителей и родителей отца, никаких выводов о преимуществах того или иного строя она не делала, предоставляла это сделать мне самому, что я и делал.

К 20 годам я был убеждённым антикоммунистом, находя факты не только в рассказах мамы, но и в книгах, в обрывках старых газет, в кое-каких справочниках. Мама посеяла во мне зёрна сомнения, а дальнейшее я делал сам. К примеру, моя сестра Зоя аналитической работы не вела и осталась до сего дня убеждённой коммунисткой, а ведь воспитывала её та же мама.

Мама была чрезвычайно изобретательной в поиске дополнительной пищи, и в этом я был ей хорошим помощником. Мама просила меня нарвать листьев конского щавеля и делала из него кисель и суп, листья лебеды, крапивы и других трав тоже шли в дело. Мама лучше соседок разбиралась в грибах, и я рвал для неё шампиньоны и другие грибы, которые соседи не использовали, — у нас всё шло в дело. Конечно, главной помощью были ягоды, я собирал черёмуху, боярку, яблочки, землянику, позднее плоды абрикосов (диких) и т. д.

Мама была чрезвычайно отзывчива, она готова была помогать всем, всё готова была отдать. Разумеется, никто из соседей не мог допустить и мысли посягать на наш скудный паёк, но и у нас постоянно что-то занимали, у мамы отказов не было.

Поскольку в материальной помощи наши возможности были ограничены, то мама одаривала всех духовно, вернее душевной помощью. К ней бегали все соседки, обсуждали письма, советовались, как поступить, что написать. Моральная и духовная цельность мамы была на очень высоком уровне, а в трудные годы войны совет кристально чистого человека много чего значил и люди шли к «Танечке», как её называли, за помощью, отказа не было никому. Многие тайны попадали к маме и далее никуда не уходили. 

Таким же центром, который притягивал людей, мама оставалась и тогда, когда была сама тяжело больна. Она была парализована, а люди шли к ней за помощью! Всю свою жизнь я мечтал быть похожим на свою маму, вряд ли это далось мне во многом. Образ мамы недосягаем!

Мягкость и уступчивость мамы была беспредельна, но это было только до тех пор, пока люди не нарушали этики. В тех вопросах, когда мама была убеждена в своей правоте, переубедить её было невозможно, причём её неуступчивость была в принципиальных вопросах и поступках, по пустякам она уступала всегда. Характер у мамы был железный, вернее стальной. Это проявилось во время её болезни и в редких случаях, когда ей приходилось действовать наперекор своему мужу. Мама подчинялась требованиям отца во всех мелких бытовых разногласиях, но никогда не уступала в принципиальных вопросах ни пяди.

Мама быстро освоила все хитрости управления делами столовой, как заправский кучер поправляла упряжь лошадёнки, которую ей давали на кирпичном заводе, а мы с ней ездили через весь город за продуктами на склады горторготдела. Моя задача была укарауливать лошадь и полученные продукты, а моя интеллигентная мама катала бочки и подносила мешки с продуктами. В дороге бывали и приключения. Один раз голодные пацаны прямо на ходу выхватили с телеги с килограмм казённой колбасы и мигом скрылись. Были и другие воры, это работники торга и базы, они нагло требовали взятки, без которой могли отправить нас обратно без всяких продуктов.

Мама много читала, несмотря на отсутствие времени, постепенно прививала у нас вкус к русским классикам. Особенно любимым писателем у нас был Чехов.

Во всех невероятных случаях нужды, голода мама оставалась внешне спокойной, невозмутимой и очень весёлой. Её афоризмы и замечания в адрес младших сестёр, меня и старших детей запоминались надолго: они никогда нас не обижали. Удивительной была способность мамы сохранять спокойствие в самых невероятных обстоятельствах. Я часто в детских играх воображал себя разведчиком, представлял, как бы я себя вёл на допросах, сколько бы вынес пыток, ставил на своё место других членов семьи и был абсолютно убеждён, что мама не предала бы нас и Родину даже перед лицом самых невероятных пыток.

Волей судьбы я во время войны часто оказывался рядом с мамой, выполнял её задания, просто рядом с нею работал и такое общение вырабатывало во мне хорошие качества, в своей дальнейшей жизни я часто спрашивал себя, а как бы в этом случае поступила мама, и старался сделать так же.

Война тянулась бесконечно, к ней привыкли, многие дети другой жизни не помнили. Однако сводки информбюро извещали (с 1943—44 гг.) всё больше о победах. В городе появились американские продукты: жиры-лярд, яичный порошок, пекли хлеб из канадской белой муки, появились разные американские продукты. Стало легче жить. В Читу прибывали и посылки американцев. В посылках, собранных у населения, были разные ношеные вещи. Ценные вещи разбирали те, кто распределял посылки. Однажды в школе мне выдали американский детский пиджак. Почему-то он был белого цвета, и мама сразу сказала: «Ну, ты, Вовка, у нас теперь Ворошилов». Правда, у нового Ворошилова не было обуви и приличных штанов, но пришлось согласиться с маминой оценкой.

Современным женщинам, в большинстве погрязшим в вещизме, очень трудно представить степень бедности тех лет. У мамы было всего один-два платья-сарафана. Сшиты они были из неокрашенного полотна, и потом мама сама красила их «кубовой» краской. Всю войну у мамы практически не было нижнего белья. Если мама стирала нижнее бельё, то ночью оставалась без него, пока сохло. Так мама жила много лет ещё до войны. Только около 1950 года она смогла купить для себя более-менее приличную одежду. Каждая новая покупка была радостью всей семьи.