Биографические записи Владимира Лобанова. Наш отец

Отца взяли на фронт, когда ему было 42 года. В конце войны ему было уже 45 лет. Ещё до войны он долго болел язвой желудка, с болезнью его послали на фронт, так он и воевал. Долгое время, до весны 1942 года, их часть продержали в Дацане, а затем послали прямо на фронт.

Воевал он без «гусарства», лишний раз голову не высовывал, но и за спины других не прятался. Сама обстановка заставляла его быть храбрым, просто некуда было деваться, когда от роты оставалось по четыре человека, а участок фронта всё равно держали. Домой отец вернулся с двумя медалями «За отвагу» и с двумя «За боевые заслуги», что говорит о его личной доблести, такие медали за групповые операции не давали, только за храбрость.

Отец вернулся домой около двух часов ночи. По случаю жаркой погоды мы все, кроме Зои, спали в сенях, и был небольшой переполох. Наутро отец смог оглядеться, посмотреть на нас и на наше бытье.

Как мне рассказывала мама, отец после войны попал на лечение своей язвы в госпиталь, после двух месяцев лечения он всерьёз думал, ехать ему домой или не ехать. Видя всеобщую разруху, зная, что дома его ждёт пятеро несовершеннолетних детей, отец всерьёз подумывал, не завести ли ему новую семью: начать снова тянуть лямку нужды, голода, безденежья ему самому и тащить ещё пять детей казалось ему не под силу. Но всё же он поехал домой и, наконец, смог увидеть всё своими глазами.

Когда назавтра он всё это увидел, то обхватил голову, долго тяжело молчал и, по моему мнению, даже заплакал. Плакал он не от жалости к нам, а от жалости к себе. Впрочем, было отчего схватиться за голову.

Мы терпели великую нужду уже много лет, притерпелись к ней, мы просто другой жизни не видели. Нищета казалась нам обычным делом, так жили не только мы, но и многие другие соседи. Мы радовались тому, что выжили там, где многие семьи не смогли выжить и весь ужасающий быт казался нам пустяком, главное, что все мы дотянули до Победы, остались живы. Наше хозяйство разрушалось постепенно, обнищание шло на протяжении четырёх лет, и мы просто ничего не замечали, притерпелись. 

Другое дело отец. Он взглянул на всё наше бытье свежим взглядом. После того, как он видел устроенный быт вˆгородах и селениях Польши и Германии. Он видел много нищеты, но это были другие, чужие семьи. Дома он увидел, как живёт его собственная семья.
А что же он увидел?

Младшая его дочь Вера до конца войны ещё не смогла научиться ходить (по причине голода). Она в основном сидела на кровати, где были голые доски и кожушок для покрытия во время сна. Она плохо говорила в свои полные 4 года, а передвигалась на четвереньках. Валя в 6 лет была несравненно энергичнее Веры, правда, сильно исхудала. Я в свои полные 13 лет имел вес около 25 килограммов, был ростом на голову ниже сверстников. Постоянный голод, цинга приводили к тому, что дёсны мои были рыхлыми, зубы в них не держались, их можно было вытаскивать руками. Ноги ужасающе отекали. При надавливании икр пальцами образовывалась дырка, которая очень долго не затягивалась. На опухших ногах были синие пятна, признак цинги в последней степени. 

Однако такой внешний вид и невероятное тряпьё, которое я носил, не влияли на моё прекрасное настроение. В то время я был очень развитым в духовном отношении, изрядно начитан, хорошо учился и вообще как никогда был рад жизни. Зоя в свои 15 лет была развитой девушкой, неплохо училась в медучилище, бегала на танцы, правда была исхудавшей. 

Борис к этому времени выправился, был вполне взрослым мужчиной, носил вполне приличную военную форму, их в конце войны даже неплохо кормили. Двое старших были бы уже неплохими помощниками отцу, но волей судьбы они вскоре ушли из дома. Зоя вышла замуж, а Борис уехал на Дальний Восток по окончании школы военных техников. Главным помощником отца в восстановлении и в строительстве стали мы с мамой. Мама была сильно истощена, но была бодрой и энергичной. Такими были мы, а каким был наш быт!

Отец увидел, что в доме нет ни одного стула или табуретки, вместо них были чурбаны и доски. Довоенный курятник ещё стоял, но ни одной курицы в нём давно не было. Вся та одежда, которая была на нас, годилась только на то, чтобы её сжечь. Не было ни занавесок, ни скатертей, ни постельного белья, ни смены нижнего белья. Посуда, в основном, была из алюминия. 

Во дворе и огороде не было ограды, и любой желающий мог ходить по нашей территории. Постепенно мы начали сжигать даже сени, отщипывая на растопку от стен. Было отчего отцу схватиться за голову. Я всё это прекрасно видел, так как те несколько дней, пока отец не пошёл на работу, я был дома и видел, как отец заглядывал во все углы в полной растерянности. Мне горе отца казалось смешным. В моём понимании все трудные военные годы прошли, все выжили, а бытовые трудности мы просто не замечали, мы к ним притерпелись.

Как бы то ни было, а надо было браться за работу. В отцовской организации ему выписали немного досок, и он смог восстановить ограду, ворота, калитку. Позднее он построил сарай. Вскоре отец взял пару поросят, сделал стайку, выписал какого-то корма. На следующий год он взял ссуду и купил корову. Весь уход за этой живностью утром и днём был на моей совести, вечером для поросят варила мама или Зоя. Отец заставлял меня и Зою, позднее и Валю, пасти поросят на улице, корма для них катастрофически не хватало.

Если в войну мы сажали 4—7 соток картофеля, потому что не хватало семян, и обрабатывать было некому, то отец начал брать по 15—18 соток и заставлял всю семью обрабатывать её в срок. Сам отец из-за больного желудка работать не мог, но командовал нами великолепно. Таким образом, от нас уходила угроза голодной смерти.

После того как отец закончил городить постройки, он начал сам изготовлять мебель. Купить мебель не было ни малейшей возможности. Во-первых, не было денег, во-вторых, нигде никакой мебели не продавали. Первое, что изготовил отец, были скамейки и табуретки, потом он сколотил новый курятник и кухонный стол, только через несколько лет он начал делать диван и шифоньер, затем этажерку и вновь стулья и столы. Постепенно наша изба была заставлена самодельной мебелью. Первую мебель мы смогли купить только через 15 лет! До этого обходились самодельной.

Отец показал, что он на все руки мастер. У него появился хороший столярный инструмент: рубанки, фуганки, всевозможные пилы и т. д. С приходом отца наше бытие ежедневно улучшалось, росли доходы, мы смогли делать кое-какие покупки. Трудности с финансами не были единственными. 

Современному жителю Читы даже невозможно вообразить ту бедность, какая была в читинских магазинах в конце войны и в первые послевоенные годы. Книжный магазин на Чите I имел в постоянной продаже: шило для бумаг, сухую штемпельную подушку и книгу о питании пилотов Советской авиации на больших высотах и всё! Кое-когда появлялись школьные тетради, но они продавались по разнарядке по школам, бывали перья для ручек, сухие чернила и кое-какие учебники. 

Осенью магазин собирал у себя школьников и в своём помещении организовывал скупку и перепродажу учебников. Мебельных магазинов не было вовсе. Промтоварные магазины всё продавали по карточкам или по ордерам, так же как и продовольственные магазины. В вольной продаже лежали какие-нибудь охотничьи сапоги 48 размера. Много позже окончания войны я купил в магазине «Динамо» на ул. Калинина шахматы. Они были выточены вручную и в чёрный цвет окрашены чернилами! Поэтому купить что-либо можно было только на барахолке. 

Помню, однажды, в 1946 году мы с отцом поехали искать для меня обувь и брюки перед школой. Ходили весь день, обуви так и не купили, а вместо брюк вынуждены были взять шаровары невероятного лилового цвета. Даже мне, которому было всё равно, что одевать, было стыдно натягивать такие штаны и идти в школу, а ведь пришлось… Такие «зигзаги» торговли ставили в тупик даже отца, который занимался покупками и расчётами о покупках очень редко, всё это было на маминой шее.

Следующие строки воспоминаний отражают только мои личные впечатления и даже в нашей семье могут оцениваться по-разному. С приходом отца с фронта наше благосостояние, безусловно, улучшалось. Своё мясо и картошка с капустой почти на всю зиму позволяли избегать явного голода. В доме появилась мебель, посуда, кое-какая одежда. Все эти внешние признаки благосостояния были налицо. Вера начала ходить, выраженной цингой никто у нас не болел, исчезли как сон вши и клопы, все, кому положено, учились и довольно неплохо. Стала ли жизнь в эти годы (до 1951) лучше? Нет, в нашей семье она лучше не стала, и здесь вина́ отца.

Во время нужды и голода в период войны у нас была единая семья, все были равны, все помогали друг другу, все были независимы, никто никого не унижал, не стыдил, не укорял, не наказывал. Такое положение в семье обеспечивала мама. Она влияла на нас благонравно своим примером мужества и самоотдачи, своей требовательностью, справедливостью, отсутствием позы и тактичным поведением.

Все наши попытки к выяснению отношений, попыткой старших сесть на голову младшим и многие наши недостатки, которые могли плохо повлиять на взаимоотношения в семье, мама ликвидировала своим тактичным  советом, и главное оружие её была доброта́ и юмор. Юмор в умелых руках сильнее палки, что ежедневно доказывала наша мама.

Другое дело — наш отец. Сын казака, он был воспитан в духе беспрекословного подчинения женщины мужчине, никаких советов не воспринимал. Нас, детей, особенно младших, он вообще не замечал, мы были для него ниже домашних животных. Это пошло от воспитания. Были ещё его собственные, личные черты характера, которые усугубляли воспитание. О болезненной его ревности я уже писал в довоенных воспоминаниях. Это ревность заставила отца приехать с фронта днём, а прийти домой ночью, проверить, нет ли у мамы ночью другого мужчины. Всё было терпимо до одного глупого эпизода, который отравил отношения родителей. 

Однажды, через несколько месяцев после войны, отец с матерью шли по городу и встретили работницу треста столовых. Мама представила отца: «Мой муж» и тут эта торгашка, не моргнув глазом, спросила: «Танечка, это который? Тот, что был до войны или временный, который был во время войны?» Мама оторопела и в смущении сказала, что муж у неё всегда был один — довоенный. Товарка, не обратив на такие мелочи никакого внимания, побежала дальше по улице, а наш отец до конца жизни был убеждён, что у мамы был мужчина во время войны. Ни наши свидетельства, ни мамины клятвы, ни рассказы соседей на отца не влияли. Он был убеждён окончательно.

Вот так, почти сразу после войны в семье начался разлад. По ночам, вместо отдыха, отец изводил маму своей глупой ревностью, он даже поднимал на неё руку. К этому добавилось ещё то, что отец был болен язвой желудка. Она изводила его: частые боли, рвота, дурное настроение постоянно угнетали отца и всех нас.

Честно говоря, я пожалел о том, что отец вернулся в семью ещё на второй день после его прихода с фронта. Отец долго спал. Мама ушла на работу, малые сёстры спали, а брат и старшая сестра были в школе. Дома я был один. Много лет весь день я был хозяином дома в дневные часы. Я знал, когда мне надо делать домашнюю работу (её было очень много), начинал эту работу своевременно. Никогда не опаздывал, но остальное время использовал по своему усмотрению: играл в футбол, ходил на Кенон, к друзьям. Однако бо́льшую часть свободного времени проводил дома за чтением или игрой. 

У меня было множество самодельных глиняных или картонных солдатиков, эти «армии» под моим руководством разводили настоящие сражения. Мы с Борисом делали для меня глиняные замки с башнями, стенами, переходами и даже прудом (из стекла). Эти замки было интересно штурмовать. Такие игры у меня занимали несколько часов, фантазия разыгрывалась, и я не замечал ни голода, ни нужды.

Так было и в тот день. Я играл и давно забыл, где я и кто возле меня. Вдруг грубая рука отца дёрнула меня, и его громогласный голос загремел: «Почему ты, Вовка, не идёшь, когда тебя зовут?» и ругань. Я от неожиданности напугался, а потом обиделся, ведь много лет никто не поступал со мной так бесцеремонно и грубо. Оказалось, что отцу всего-то-навсего понадобилось, чтобы я принёс ему из другой комнаты папиросы, он меня звал, а я не услышал. И тогда мне в голову пришла мысль, что без отца нам было лучше. Конечно, это было несправедливо по отношению к отцу, но так было, и скрывать это незачем… 

С появлением в доме отца у нас установилась гнетущая обстановка, непредсказуемость и грубость в его характере заставляла всех нас жить в напряжении: когда он был на работе, мы откровенно отдыхали. Многие работы по дому отец не делал, не потому что не мог или не умел, а потому, что считал неприличным для главы семьи делать «мелкую» работу, так его воспитали. К этому мы привыкли, хуже то, что он имел привычку заставлять или ругаться по поводу той работы, которую мы давно делали до него, знали эту работу, делали её добровольно и с охотой. У отца мы всегда были бездельниками, а ведь всё делали в основном мама, Зоя и я. 

Отец имел привычку к расчётливому расходованию зарплаты, мама же большую часть денег тратила в первые дни. На этой почве тоже было много скандалов. Нам, воспитанным в свободолюбии и независимости, было очень трудно всё это воспринять. Такой характер отца вынуждал нас покидать семью. Уехал на работу Борис, вышла замуж и ушла к мужу Зоя, уехал на учёбу в Новосибирск и я. Мама осталась, ей нельзя больше уйти, а постоянная угроза скандалов, издевательств, перегрузки, как физические, так и нравственные вскоре привели её к тяжкому заболеванию. Маму парализовало.

Характер отца был двойственным. Мелочность и ворчливость в быту совмещались в нём с широтой взглядов, раскованностью и смелостью на работе. Имея на своей шее огромное складское хозяйство по хранению и заготовке хлеба, отец работал творчески, принимал смелые и нестандартные решения, умел подчинить своей воле целые коллективы. 

Во время командировок он имел мандат принимать любые меры, необходимые для скорейшей заготовки и хранению хлеба в области. Отец мог быстро спланировать и построить целые складские комплексы и очистные приспособления, под его руководством не пропало ни грамма зерна. В случае необходимости он привлекал к этой работе большое число мобилизованных работников из районных центров. Бывало, что за два месяца под руководством отца было построено 70 км узкоколейной железной дороги.

Работа была для отца главным в его жизни, здесь его ценили и уважали. Кстати, на работе отец никогда не показывал дурные черты своего характера.

Через два года после войны отец начал работу по внедрению изобретённой им машины по перелопачиванию и погрузке в вагоны зерна. Машина была совершенно оригинальна. В ней три лопатки полностью имитировали движения лопаты работающего человека. Такие лопатки двигались с большой скоростью, перебрасывали больше зерна, чем десять рабочих. Управление машиной мог производить один человек, расход электроэнергии был минимальный. 

Отец изготовил дома модель машины, потом, совместно с механиком Дарасунского заготпункта «Заготзерно» Митрофановым изготовил опытный образец. Машину испытали, результаты были хорошие и вместе с документацией её отправили в министерство для дальнейших испытаний и изготовления небольшой серии опытных образцов. Однако чиновники из министерского отдела изобретений дело похоронили, и даже статья в «Правде» не смогла помочь, машина навечно осталась в пакгаузе московской железной дороги. 

Эта долгая история немало испортила настроение у человека творческого: отец перестал предлагать дальнейшие изобретения. Ум у него был оригинальным, а огромный производственный опыт позволял вносить множество неожиданных предложений. Например, очень трудной задачей была очистка сортового зерна от сорняка, который по весу не отличался от нужного сорта зерна. Ни провеяние, ни сортировка на сите не давали пользы. Тогда отец предложил делать очистку прямо на транспортёре. 

Вместо обычной транспортёрной ленты натягивалась грубая материя типа драпа. Сорняк имел колючую оболочку и прилипал к материи, и его потом убирала линейка, расположенная поперёк транспортёра. Так быстро и просто решился этот трудный вопрос.

Таких предложений отец вносил десятки, и каждый его приезд на глухие заготовительные  пункты ожидался с нетерпением, его советы принимались беспрекословно и очень высоко ценились. Особенно нужную работу делал отец в весеннее время, он умел до посадки зерна предугадать урожай почти в каждом крупном колхозе или совхозе. Из таких прогнозов было легко предугадать нужные меры по уборке и сохранности зерна.

Вот так в нашем отце, как и в любом человеке, совмещался здравый государственный ум и деловые качества на работе, и мелкий деспотизм, доходящий до жестокости, в быту, в семье.