«Бродяга, судьбу проклиная…». История одного литературного сочинения

Я теперь вижу. Что дни уж сочтены. Гнусная, подлая власть, сама себе петлю надела, хотела народ ты зажать. Ты гибель этим себе ускорила, к голоду Русь подвела. Ты наши восстанья хотя подавляла, а он тебя победит. Он ведь не шутит с теми глупцами, которые по счетам живут. Вы милую Россию за 15 лет пустили с суммою. Вы думали, всё у вас будет – гонять да не сгонят. Нет. Вы глубоко ошиблись, за хвост вам теперь не поймать. Пропало. Пропало советское право. Дограбил народ, запугал. Сам ты, Совет уж проклятый, в могилу теперь ты попал. А завалить мы тебя уж сумеем, ты нас не проси, за все твои гнусные делишки. 

Мы толсто тебя загребём, чтоб не было мерзкого духа заразной, зловонной той лжи. Свободой вы прикрывались. На деле грабёж вы вели. Так сдавайся вся гнусная подлая свора. Пощады мы вам не дадим, вы ведь Отчизну всю разорили. На славе Россия сырьём ведь была. Теперь до коровы достали, а хлеба почти не куска. Хорошо вы, глупцы, поступили, свободно стало везде. За это не будет пощады вам уж нигде, нигде не один не уйдёт. Не скроетесь, хамы, нигде. Каждый орден получит тот, что смертью зовётся.

О, русские люди, вы жалки, ничтожны! Ты мысли не хочешь себе уяснить. За это ты терпишь несчастье. Поэтому топишь других. Всяк себе мы смерти уж желаем, а дела нам нет до других. Тебе хорошо, а кругом тебя стонут. Голод, неволю несут, советское право они, а ты его хвалишь, тебе хорошо. И вот получай плоды свои горькие. Ты думать не думал и на авось поступал. Теперь ты увидел, на деле узнал и рад бы вернуться, но ты натворил и знаешь, что тебе не простится. И ты теперь видишь ту правду, да некуда деться, рукою махнул, да больше творишь. 

Да, теперь вижу, минута близка, помериться придётся, советский сатана. Ты с ложью выступаешь, испугом ты берёшь и гнусную свободу пишешь и поешь. Нет на деле того, что ты поёшь, а больше ты уж грабишь, к кабале ведёшь. Вот твои минуты. Совет, и сочтены: винтовки забрякали, военные придут. А раз война начнётся, не будем мы сидеть. Довольно насмотрелись мы на твою власть и в тылу поднимем такой ералаш. Ты теперь совсем нас не испугаешь. Погибнем лучше в сопках, в матушке тайге, чем пойдём работать к тебе мы сатане.

В коммуны–артели народ позагнали, а проку от этого нет нигде. Всяк там работает невольно, знает, что оно не себе. И работать они выгоняют, но толку у них ни на грош. И это они уж поняли. И работа, как раньше уж шла, не идёт. Соревнованья разные в ход пускают, чтобы та по-прежнему шла. Но от этого проку уж мало, кругом разгильдяйство, грабёж; кто ближе стоит к руководству, тот тащит, везёт.

У иностранцев притеснение, непосильные налоги да разные правительства, а у нас в Совете нет этого на примете, всё по сознательности. Видят, что советский дождь поливать начинает, знать надо, куда надо удирать, и вот торопятся под дождевик залезать, а то капитал Совет заберёт, а самих в Туруханск или на Соловки ушлёт. А кто победнее, те не так в артель–коммуну стараются. А больше отдуваются. Что накладут, сдают — куда денешься, раз на Совете женишься. Да и лишнего коня или корову лучше сдать. Это раньше дураки хватали, все больше желали, а теперь народ просветили, и каждый знает, что лишний конь лягает, а корова бодает, того и гляди, до твёрдого дободает.  

Вот тогда лечись и майся, вместе с семьёй на лечение отправляйся в Турухан или на Соловки. Там лечебницы–больницы от этой болезни бедуницы-лягуницы. Да и лечение дорогое — все берут основное: дома. Скотину. Вот, например, бойщик убьёт, а потом шкуру сдерёт. А советские доктора? У них на леченье другие права. Все оберут, шкуру сдерут, а потом на курорт на тот или другой ушлют, да работать ещё принуждают, да больше бараниной из-под дуги угощают. Это по рецепту от болезни бедуницы. 

Да вы подумаете, что это враки. Нет, это верно и достоверно. Даже на суде обсуждают, голову ломают кого на сколь сослать, чтобы он не мог на власть роптать. Что все оберут, да и лекарства не дадут? Нет, дают. Догонят да ещё добавляют. Расспрашивают. Что не всё показал, что золотой чумой ещё болен. Ну, другой и сознается, думает, что лечить будут стараться. Ну, тогда ему рецепт от всех болезней на тот свет в цинковой оболочке со свинцовой начинкой пилюлю. И он тогда не будет беспокоиться и успокоится. Вот у нас как лечат, заботятся, а у иностранцев-то плохо то дело налажено. Те в кризисе задыхаются, а мы процветаем. Да боязно, как бы не увяли в голодовке, близко пристали. 

Главное, всем обнищали. А строить? А строить ещё много, да, можно сказать, не начинали 15 лет. Хотя строим и укрепляем, а как-то всё больше убавляем. Толи доктора плохие и лекарства худые — не польза, а вред. Вот какой Совет. Не знай ждать, когда домчат, все капиталы размычат. Или их браться лечить да к Ленину проводить?

Тебе я, братец, сообщаю, что жарко дело было нам. Когда кругом мы окружены, с Советом битву повели, то многих мы теперь не видим среди себя, родимый брат. Они погибли и зарыты в горах и матушке-тайге. Но спите, славные герои, спокойно, где и как пришлось. Вы возродили уж Россию, вы братьям дали мирный труд. Хотя вы пали (что мы сделаем?), кому-то должно было лечь. На то война. Кроваво дело жертвы. Жертвы должны быть. Вам честь уж, павшие герои, Россия–матушка воздаст. Что вы спасли её, родные, и вы дали спокойную жизнь! А все те изверги–злодеи, кто мучил наш русский народ, они все должно получили за все те гнусные дела. Теперь Россия возродилась, народ легко у нас вздохнул, разрушенное поправляют, свободу ложную клянут.

Сидеть уж довольно. Пора, брат, пора выйти в открыто тебе на врага. За все те страданья, лишенья свои с Советом ты должен расчёт повести. Ведь кто-то уж должен дело начать и делом правым народ подымать. Довольно, довольно тиранов терпеть, лучше уж смерть, чем голодным сидеть. Услышатся звуки таёжной стрельбы, они всколыхнут и воздух в степи. Подымут надежду в русских сердцах, что битва начата с Советом в горах.

Что из гор, из тайги она в степь перейдёт и охватит селенья — восстанье пойдёт. Восстанут все русские Россию спасать, ложную свободу в России стирать. Надо Россию. Друзья. Возродить, изо лжи и обмана народ выводить. Пятнадцатый год нам свободы поют — свободы не видим, а голод вот тут. Он же стучится костлявой рукой по всей Отчизне, братцы, родной. Свободно в сусеках и во дворе, много на ссылке и много в тюрьме. Вставайте, вставайте, России сыны, довольно советской нам кабалы. Тогда мы свободно в России вздохнём. Жизнь мы наладим, Совет как стряхнём.

Живу. Томлюсь. Страдаю более я душой. Желчь свою я горькую лью, друзья, рекой. Мне в жизни всё отрава — тернистая тропа. И не видать мне, видно, счастливого луча. О, не ужель, не вспыхнет под пеплом уголёк, а, может, к счастью дунет коварный ветерок! Он искру ту раздует, по листьям понесёт, и тогда, возможно, пожар произойдёт, забушует пламя, охватит всё огнём. Да. Я в это верю. На факте я видал, что пожар не сразу огромным бывает. А, может. И случится с жизнью моей так. Она ещё воскреснет. Забьёт во всю ключом. Ведь не было б надежды, веры и любви. То многие не влачили несчастные горькие дни. Но каждый из нас верит, надеждою горит, любовью согревает милые черты. И, гляди, лишенья–трудности изживёт, и, Господь направит, счастье придёт.

О, милая, ты бы знала, как мне сейчас тяжело! Голод меня вынуждает, с неделю не в тайгу я пойду. Время ещё рановато, холодно, мила, в тайге. Но я теперь в тайгу не скрываться, а для дела пойду. Начать уж придётся, голод меня вынуждает.

Ну. А чем ты опечален? Отчего унылый вид? Иль погодой не доволен, что серо вокруг глядит? Нет, погода мне не в тягость, мне её не изменить. У меня пропала радость. Как пошёл вот я бродить. Нет покою на сердце с того часу у меня. Всё тревога–опасенье за несчастную свою. Ведь брожу я в Совете, враг на каждом шагу. И случись оплошность, братец, и наделаешь беду. Враг лихой, коварный, больно ложью Русь он тянул. Но, Боже правый, дай мне силы. Скрой от злостного врага, дай дожить до той минуты, видеть гибель ихнюю мне. Я не верю в иное право. Так не может народ жить, ведь 15 лет грабят. Так должен им конец прийти и за гнусные делишки наказанье принести всякому тому. Кто народ мучил. Разорял и угнетал и на ссылку семейства в края дальние угонял.

Да, для нашей власти подходит работа, большая забота как хлеба заготовлять, как ловчей крестьян приободрать. Она, власть наша. Крестьян обирает без чванства. Вот будут премировки–метришки, чаю четвертишки, — кто сдаст хлебные излишки. Да, тут пойдут соревнованья, встречные планы. Да на оборону и на пролётную ворону тоже не забудут. Поедут инструктора–посказатели, мастера–вышибатели. Будут петь–уповать на международное положение, у иностранцев, скажут, большое-пребольшое затруднение. А у нас. Скажут, вот, сколько фабрик–заводов построили, да вот сколько заготовили. Нужно поменьше сдавать. И будут мужиков так ловко объезжать–подзадоривать, друг на друга настраивать, чтобы лучше хлеб повытрясти. Это ведь инструктора–соломотрясы не худые, а ловкие такие. Они ведь прошли курсы и получают за это большие денежные ресурсы. Их ведь тоже подзадоривает власть, премирует, если кто из них ловко у мужиков хлеб отдует–оттрясёт и в государственные амбары увезёт, а мужиков поставит на рожок. 

Не на тот рожок, чем детей кормят, а под тот, под который худой хлеб идёт. Мужику что надо. Да и хлеб тогда у него чуднее. Раньше такого не едал: тут дегтярка, повилица да всякая соединица. Ну с такой-то муры и подводит у мужиков нутры. Чтобы мужик не объедался, да в разные разности не пускался и в забавы. Да на Совет чтоб в лес не уходил, да не делал облавы. 

О, жизнь! До чего ты мне горька. За что мне несчастье такое? Как будто и солнце проглянет, и луч уж надежды блеснёт, но быстро всё тучей закроет, и тьма меня кругом облечёт. И так вот скитаюсь, скрываюсь. О, Боже, дай мне силы, не дай мне погибнуть в беде, не дай впасть в унынье и жизнь мне свою погубить. Спаси и направь мои мысли на дело доброе. Меня вразуми.

Раньше была полиция, а теперь милиция. Да и то она была по городам. А не по деревням. Раньше были разбойники да воры. Били, воровали, хотя редки случаи бывали. Если убьют кого, ограбят, то сколько про это судят–рядят. Теперь всё изменилось, и при новой власти больше уж напасти. Раньше кто умел бить да грабить, теперь он стал править. И грабежи лихие у нас участились, в каждой деревушке слёзы покатились. Теперь власть умело взялась за дело, ловко поступают, людей обчищают. Оберут, ограбят да и с семьёй направят, и народ нищает, больше голодает. И теперь милиция хуже, чем полиция. Её утешают, кормят, одевают, и на мужиков своих же ловко направляют. И про все делишки много бумажишки исписать бы надо, да вот бумажонки не в достатке стало. При Совете все ведь на примете. 

Стало ясно дело — то опасно. Мужик голодает, злиться начинает. Теперь никто не стесняется, войны не боятся. Всяк войну пророчит, зубы к войне точит. А народ — это сила. Когда повалила, нету ей ограды, никакой преграды. Его не остановишь. Если народ встанет, то уж всё увянет, что ему не мило, что его назлило, — не проси пощады, не жди сожаленья. Он, когда в злобе, жалости не знает. Гнев народа — это сила неба. Она не утихнет, она не устанет.

Да, многие думают, что я трус — не бегу за границу. И верно, одному бежать опасно, не зная хорошей дороги, и нет коня, седла. Но я думаю, что опаснее жить среди врага. Кругом враги, кругом, куда не повернёшь. Вот это тоже надо знать. Но я не страшусь. Лелея одну мысль, что, если война, то я могу тут лучше пригодиться, ведь я непримиримый враг. А, находясь в тылу, я больше принесу вреда коварной этой гнусной власти. 

Вот скоро полтора года, как я в тылу у них бродяжу. Я знаю всё: народ, телеграф и телефоны связи. Я в одну ночь могу то сделать, что не сделает отряд разведывательной части, не зная ни народа и не места. Не правда, скажите. Понятно, правда. Так знайте, за все те страданья и лишенья, которые я перенёс и переношу. То не ужель я буду нем тогда, когда вот уж грянет? О нет, не удержать меня. Я буду им везде и всем преграды ставить, что в силе будет от меня, тем буду и вредить.   

Да, я часто вспоминаю те прошлые месяца, как у тебя, мила, скрывался. И как время быстро шло. У тебя я освежался, я душою отдыхал, хотя в подполье я томился, порою голод угрожал. Но мы с тобой не унывали. Все надеялись, пройдёт и настанет наше время, жизнь счастливо потечёт. Как бывало в лунные ночи предавались игре. Ведь огонь зажечь опасно, то и рады мы луне, что она нам освещает при картёжной нам игре. Кто не хочет, пусть не верит, нам того не убедить. И зачем с глупцами спорить, нам не легче будет жить. А мы луну благодарили за бесплатный её свет и любовью согревали те несчастны наши дни. И хоть чем бы поразвлечься, думы чёрные прогнать, отдохнуть душой немного, ведь не всё же унывать. И слезами не поможешь, что приходится страдать. Мы и так много страдаем, друг мы друга убиваем. А любовь нас соединила в эти опасные вот дни…